Фокусницы [Куклы; Колдуньи] - Буало-Нарсежак

— Когда Владимир сказал мне, что она не могла сама себя задушить, я задумалась. Ведь я тридцать лет занимаюсь этим делом, понимаешь… И знаю всю подноготную фокусов. Раз Хильда не могла сделать этого сама, значит, она еще была жива, когда я в первый раз увидела ее на полу фургона, перед тем как побежать за Владимиром. Ты затянул веревку, когда я ушла. Иначе не объяснишь.

Она положила вязание на колени, покачала головой. Она восхищалась ловкостью сына и не смогла удержаться от похвалы:

— Здорово сработано! Но почему Хильда согласилась стать твоей сообщницей? Потому что не предполагала, что именно она станет жертвой, не так ли? Нет, не шевелись… Я же сказала тебе, что все поняла. Она ревновала к сестре; она возненавидела ее. И ты дал ей понять, что хочешь убить Грету и положить тело Греты в ее фургон. Они так были похожи… И шрам уже почти исчез…

Дутр смотрел на потолок, по которому проносились странные тени. Он моргнул. Да, Хильда все приняла, на все согласилась. План показался ей прекрасным. Оба они с ужасным нетерпением ждали удобного случая. А теперь он жизнь готов отдать, чтобы забыть… чтобы никогда не видеть Хильду, такую наивную, такую доверчивую! Она растянулась на полу — бедняжка! — с веревкой на шее, и когда Одетта помчалась за Владимиром, ему осталось только затянуть веревку, затянуть до конца… Хильда сама пришла в ловушку. Выбор у нее был, до самой последней секунды.

— Хильда, — спросила Одетта, — что она тебе сделала?

Он пожал плечами. Нужно ли объяснять все сначала? Вот уж мания — все объяснить, вытащить на свет Божий все причины, всю нечисть, копошащуюся в глубине сознания! Ведь это Хильда застала его тогда в фургоне, когда, сраженный любовью, он лежал рядом с Гретой. Она призналась в этом после ужасного скандала. Хильда стала врагом. И поскольку одна из них была лишней…

Дутр медленно повернулся на бок, чтобы Одетта не видела, как он плачет. То, о чем она догадалась, — сущий пустяк. Но настоящие причины! Кто, когда поймет их? Кому сможет он объяснить, что задумал это преступление, чтобы сохранить иллюзию невинности? Какому судье? Он так недолго убивал! Веревка, когда ее затягиваешь… В сущности, уже затянутая веревка… Тело, которое душишь, но оно ведь уже лежало на полу, изображая труп! И то, что исчезло, вот так, потихоньку, собственно, уже было ничем. Был двойник трупа живой девушки, тень, которая отлетела, призрак, которого силой заставили вернуться в ночь… Одетта сразу это почувствовала. Она сразу придумала похороны в лесной чаще. Если бы она не додумалась, пришлось бы самому… После Гамбурга Хильды, собственно, уже и не существовало. Тогда почему она всегда стояла перед глазами? Плечи его затряслись от рыданий. Одетта взяла сына за руку, наклонилась, поцеловала.

— Ну что ты, — сказала она, — все позади, малыш. Спи. Я же знаю, что ты не виноват.

Одетта не спала всю ночь. На следующий день, на рассвете, когда он открыл глаза, она сидела рядом и впервые за долгое время улыбалась.

— Вот видишь, — тихо сказала она, — тебе уже лучше. Слова лечат. Яд выходит из тебя.

Он тоже улыбнулся — неловко, стыдясь, как нашкодивший ребенок.

— Послушай, — сказал он, — мне надо верить… Грета, я ведь ей ничего не сделал. Я бы никогда не смог… Она сама себя убила. Она была слишком несчастна. Она слишком боялась… Я пришел, а она уже…

Одетта обняла его рукой за плечи:

— Расскажи все… до конца…

— Это правда, — сказал он. — Впрочем, ты знаешь, прошло уже несколько часов, как она умерла. Она еще по дороге… Когда я ее увидел на крюке, и табурет опрокинулся… я подумал: если положить ее на пол и сказать, что она умерла, как Хильда, никто из вас никогда не заподозрит, что Хильду убил я.

— Значит, все-таки это было самоубийство? — спросила Одетта.

— Да… Я не знаю, как у меня хватило сил разорвать петлю и встать на стул, чтобы отвязать веревку… до того, как я упал в обморок. Меня держал только страх перед тобой и Влади. Я боялся, что вы узнаете правду о Хильде. Это мучило меня. Маскируя самоубийство Греты, я обелял себя перед вами… для себя… не знаю… чтобы обрести покой…

— Но я никогда не упрекала тебя.

— Ты — нет. Только Владимир ушел от нас.

— И потому ты приговорил себя к роли автомата?

— Может быть… в какой-то мере. И чтобы соединиться с ними.

— С кем?

— С ними… Хильдой… Гретой…

Одетта уже не понимала его. Но он прекрасно знал, что такое одиночество, какого он так и не смог добиться. Быть ничем, всего лишь оболочкой, машиной без разума, без воспоминаний, без угрызений совести. Не быть больше никем! О, если бы ему было пятьдесят лет, как отцу… Но он прожил слишком мало для того, чтобы преодолеть отчаяние. А может, и желания такого больше не оставалось…

— В конце концов, — заметила Одетта, — тебя всегда подталкивали обстоятельства. Ты запутывался все больше и больше, потому что не доверял мне.

— О! Не тебе!

— Кому же тогда?

— Жизни!

— Но теперь мы начнем сначала, мой маленький Пьер. Думай о том, что тебе предстоит.

В дверь постучали незадолго до полудня. Одетта куда-то вышла. Постучали снова, и дверь открылась. Вошли двое — в габардиновых пальто, шляпах, надвинутых на глаза, руки в карманах.

— Пьер Дутр?

— Это я.

Они медленно подошли с двух сторон к кровати — точь-в-точь такие, какими Дутр представлял их в своих видениях: вид не сердитый, мужчины сильные, плотного телосложения. У одного, высокого, странный шрам, похожий на трещину, пересекал левую щеку. От них пахло дождем, улицей, настоящей жизнью. Дутр спокойно откинулся на подушку и улыбнулся.

— Я вас жду, — прошептал он. — Я так давно вас жду!

У него перехватило горло, но он не боялся. Ему так хотелось вернуться к людям…

Да, да! (нем.)

Нет! (нем.)

Вон! (нем.)

Нет. Запрещено (нем.)

Да. Конечно! (нем.)

Любовь (нем.).

Благосклонность (нем.).

Я… ты… любовь… (нем.).

Нет Грета (нем.).

Товарищ… Хороший товарищ… (нем.).